Дина рубина трилогия синдром петрушки

Писатель Дина Рубина привезла из Израиля в Россию свой новый роман “Синдром Петрушки”.

Он – заключительная часть трилогии, в которую вошли романы “Почерк Леонардо” и “Белая голубка Кордовы”. На следующий день после своего приезда Дина Ильинична ответила на вопросы обозревателя “РГ”.

Меня утомляет занудная литература

Российская газета: Многие мои знакомые предпочитают ваши ранние произведения. А меня задела именно последняя трилогия. Хотя я слышала и такое мнение, мол, в этих книгах появилось что-то голливудское. Например, в “Белой голубке Кордовы” погони, выстрелы…

Рубина: Бог ты мой, люди пережили двадцать лет сплошной стрельбы, убийств, “разборок” и погонь на улицах российских городов, а все туда же: “Голливуд!”. Да Голливуд по сравнению с российскими криминальными реалиями кажется детским садом. Младшей группой. Не говоря уже о том, что я живу в стране (и мой герой Захар Кордовин, например), в которой половина населения ходит с огнестрельным оружием, а уж пользоваться им может процентов восемьдесят населения – все же в армии служат. Подобные оценки происходят исключительно от непонимания предмета. Говоря о голливудской ноте, скорее всего, читатели имеют в виду авторское владение сюжетом. Это привычный стереотип: если от книги оторваться невозможно, то эта книга – детектив, Голливуд, и прочее. Это путаница понятий. Владение сюжетом – одно из необходимых качеств профессионального литератора. Сюжет – это ведь орудие, при помощи которого писатель овладевает вниманием читателя. И либо писатель владеет этим орудием, либо нет.

Еще что касается голливудских “стрелялок”. Ритм жизни современного человека, событийная плотность его устремлений настолько повысились в последние годы, что не замечать это со стороны писателя просто глупо, преступно и халатно. И потом, это правда: чем дальше я живу, тем больше меня увлекает человек действия. Я становлюсь старше, больше понимаю в жизни, лучше вижу типажи и характеры людей. Не говоря уже о том, что я откровенно люблю яркие характеры. Терпеть не могу бесконечные, безадресные, беспочвенные копания в себе. Меня утомляет занудная литература. Предпочитаю яркую метафору, действие, жест.

У Петрушки лунные глаза

РГ: Вы печатаетесь уже 40 лет. На вашем официальном сайте – 40 книг. Я понимаю, что это условно, это издания…

Рубина: Только за время моего сотрудничества с издательством “ЭКСМО” вышло порядка двух с половиной миллионов экземпляров моих книг. Переиздают постоянно.

РГ: Вопрос о другом – вы пишете много. И еще часто в интервью говорите, что не раскрыта одна тема, другая… Но как вам удается настолько глубоко проникать в профессию, в характер персонажа? Ведь это быстро не делается.

Рубина: Я пишу и в самом деле очень медленно. Давайте с вами произведем арифметический подсчет. Я работаю часов по 14 в день.

РГ:  В пять утра встаете…

Рубина:  Да, конечно. И иногда поднимаюсь из-за компьютера в 11 вечера. Я могу, конечно, встать из-за “станка”, пить кофе, пообедать и раз 10 нагнуться, чтобы еще хоть как-то держаться, – позвоночник трещит уже по швам.

При этом в день у меня выходят в среднем два абзаца. Если повезет, то – страница. После чего я ее, естественно, переписываю много раз. Уже под конец, когда несет волна и работаешь более активно, бывает ослепительно удачный день, когда получаются две страницы. Путем арифметического подсчета (хотя я и арифметика – это понятия несовместимые, как гений и злодейство) приходим к выводу: если, например, роман “Почерк Леонардо” насчитывает 450 страниц, то это значит, что в компьютерном варианте он был 190 страниц. Вот они – полтора года тяжелого, мучительного, напряженного труда. Это ведь не только писание текста, но и бесконечная переписка с циркачами, оптиками, инженерами, погружение в изучение цирковой жизни. Езда в Монреаль в Цирк дю Солей… Или в случае с “Белой голубкой Кордовы” – подробнейшее изучение мира живописи. Я – дочь художника, жена художника, год изучала технику реставрации и живописи. На столе у меня лежали толстенные тома. В случае с “Синдромом Петрушки” их заменили толстенные энциклопедии. Я ездила во Львов, в Прагу. Только по кукольным театрам! Это честная писательская работа. Стилистическая работа начинается потом. Все страницы переписаны так много раз, что, когда я сдаю роман, то практически знаю его наизусть. Потом я выкидываю роман из головы, точно так же, как и языки, для того чтобы полностью освободить мозг для новой работы.

РГ: Как должен писатель работать с информацией? Вы не тонете в море фактов?

Рубина: Тону. Это мучительные несколько месяцев, когда я отбираю информацию. Но потом все складывается. Это же не просто так: а напишу-ка роман. Нет! Сначала возникает характер. Потом долго ищешь герою место на этой земле.

РГ:  А кто кого ведет – вы героя или он вас?

Рубина: По-разному бывает. Захар Кордовин – он несся впереди меня, тащил сюжет, и я просто “тормозила на поворотах”, потому что он такое вытворял! Такая мощная личность. Мы сразу влюбились друг в друга. Я чувствовала тепло, от него идущее, чувствовала, что просто влюблена в этого мужика.

А вот герой “Петрушки”, Петя, – он не хотел со мной иметь никаких дел. Он ведь погружен в себя, мрачный, говорит отрывисто – не краснобай. Совершенно другая личность. Я так тяжело работала для того, чтобы найти способ проникнуть в него. Самый мучительный роман – вот этот! Я купила в Праге замечательную марионетку – Шута Кашпарека. Его в восьмой главе и изображаю: Петр его сделал. Он так и висит у меня на стене: крепкие кулаки, башмаки, двурогий шутовской колпак с колокольчиками. И у него такие лунные индифферентные глаза. Он всегда смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы. Я, когда писала, подходила, просила его помочь, если работа не шла. Он не реагировал.

А у меня есть приятельница – астролог. И я написала ей, что не могу встретиться, тяжело идет работа. Она ответила: “Диночка, у вас очень тяжелый герой, очень сложный человек. У него зеленая аура. Покормите его чем-нибудь зеленым”. Я спрашиваю “как это?”. Она отвечает: “Съешьте огурец”. Я посмеялась, конечно. А потом дело сдвинулось, и в конце я стала остро его чувствовать. Трагическая личность. Хотя никто в этой книге и не умирает.

Чтение – время писательской гимнастики

РГ:  Как можно, находясь за пределами страны, в другой языковой среде, хорошо писать по-русски, тонко чувствуя все нюансы языка?

Рубина: Это сложная тема. В любой другой стране я, будучи в языковом отношении довольно хватким человеком, начинаю разговаривать сразу со всеми, кто под руку попадется…Просто приставать к людям, носителям языка. Если попадаю, скажем, в Италию на две недели с разговорником в руках, то к концу этого времени уже начинаю худо-бедно общаться с людьми.

РГ: Это, кстати, видно и из ваших книг…

Рубина: …точно так же, приехав в Израиль, я начала общаться на иврите, не важно, с каким количеством ошибок. Но, видимо, мозг, мой писательский аппарат имеет какую-то невероятную степень сопротивляемости. Когда один из иностранных языков, в том числе – стыдно сказать – и английский, доходит до определенного уровня постижения, в моем русском сознании, словно кто-то перекрывает кран. Я не вдаюсь в глубины чужого языка, предпочитая плавать на поверхности привычных фраз и бытовых выражений. По-видимому, это внутренний инстинкт сохранения своего инструмента.

И, конечно, бесконечное чтение по-русски. Все мое свободное время – а у меня его просто нет, потому что чтение – это время писательской гимнастики, – посвящено русскому языку. Это – моя жизнь, система моего дыхания. Дома я требую, чтобы дети со мной говорили только на русском. И вот тоже стрессовая ситуация: дочь вышла замуж за израильтянина, и я по пятницам, когда они приходят в гости, должна весь вечер “корячиться”, пока, наконец, не вспыхиваю и не кричу: “Переведи ему, я устала!”

РГ: Русский язык меняется. Но вы часто бываете в России. Успеваете впитать изменения?

Рубина: Я приезжаю раз в несколько месяцев, а то и раз в год. Где уж тут “впитывать”. К тому же я – не сторонник внедрения в ткань литературы быстро вспыхивающих и неизвестно как долго сохраняющихся в языке слов. Тем более – в ткань авторской речи.

Другое дело – прямая речь. Тут я могу использовать любое услышанное слово. В конце концов, есть Интернет. Да и Израиль плотно связан с Россией – на улицах у нас повсюду слышна русская речь.

Есть, конечно, сложности. И я не знаю, как с ними бороться и надо ли их преодолевать. Потому что один из наиболее частых комплиментов, которые мне приходится слышать, касается моего языка. Возможно, потому, что он сохранился в рамках правильной речи так называемого “интеллигентного человека” советских времен?

РГ: Вы себя все-таки считаете российским писателем?

Рубина: Нет-нет. Меня очень трудно назвать российским писателем. Я – русский писатель, это дело другое. Я – носитель русского языка, русского мышления и русского осознания жизни и действительности. Я родилась в Ташкенте и прожила там 30 лет. Это не Россия, но город моей юности тоже был пространством русского языка.

Литература не поддается обозначениям

РГ: Раньше исследователи проводили такую грань: существует русская эмигрантская литература и русская литература внутри страны. А сейчас говорят, что этой грани нет, а есть единая литература.

Рубина: Все это не так безусловно… Понимаете, ведь существуют не только языковые параметры литературы, но и тематические, мировоззренческие. И все это сложно, взаимосвязано и взаимопроницаемо. Считаясь кем-то русским писателем, я в то же время являюсь и писателем еврейским. И по интересу к теме, к истории народа, корней и так далее. Любое деление и обозначение мне кажется непродуктивным. Подлинная литература этому не поддается. Она все время ускользает от этого. И язык тоже не поддается.

РГ: А пол поддается? Мужская и женская литература?

Рубина: Ненавижу! Меня трясет, когда я слышу что-то о “женской литературе”. В последнее время я уже научилась как-то себя сдерживать. Но раньше как человек эмоциональный просто выгоняла людей, которые мне говорили, например, что я – родоначальник женской прозы.

РГ: Именно потому, что такие разговоры идут, я и задаю этот вопрос. Как только всплывают имена Рубина, Улицкая, сразу возникает тема женской прозы.

Рубина: В литературе существует только одно – дарование. И больше ничего нет. Даже темы. Какой роман можно назвать более женским, чем “Анна Каренина”? Такая трагедия женской судьбы в России XIX века. И столько отдано Толстым изучению психологии женщины, ее драмы, смерти, родам… Сейчас бы, наверное, Толстого назвали женским писателем!

Писатель может быть кем угодно. Флобер говорил: “Мадам Бовари – это я”. Что мне делать, если два героя моих последних романов – Захар Кордовин в “Белой голубке Кордовы” и Петр в “Синдроме Петрушки” – два мужика совершенно разной психологии и поведения? Один называет себя “женским человеком”, потому что легко влюбляется, любит женское общество, тонко понимает женскую психологию. А другой? Погруженный в пространство своей единственной любви настолько, что даже свою самую выдающуюся куклу делает копией своей жены. Он идет на кощунственный поступок, потому что существует только в колее пространства безумной трагической любви к единственной женщине.

Опасность заражения интонацией

РГ: Вы – лауреат “Большой книги” 2007 года, из чего, по моему разумению, должны много читать современную русскую литературу. Но, как я поняла, предпочитаете классическую.

Рубина: Да, читаю я то, что можно назвать классикой. Для меня, например, Довлатов – классика. Потому что это совершенное владение формой рассказа, безупречная демонстрация тончайших механизмов того, что называется авторской интонацией. Он так точно ее дозирует и так великолепно подает…

Мне иногда приходится читать современную литературу. Что-то нравится, что-то – нет. Но есть еще одна опасность. Опасность заражения интонацией. Например, Бетховен не слушал произведения композиторов-современников. Писатель должен жить в своеобразных “наушниках” и приоткрывать их тогда, когда звучит чистая нота и может ворваться чистая “струя эфира”. Сегодня я могу читать Платонова, Набокова, Чехова, Толстого, Гоголя, Бродского… И поэзию, конечно. Прозаик должен все время читать поэзию, потому что поэзия муштрует, выстраивает прозу.

блиц-опрос

РГ: Во всех книгах трилогии русский “бэкграунд” персонажей особо трогает нашего читателя. Как вам самой кажется: он действительно выписан вами сильнее или это наше, местное восприятие?

Рубина: Нет, это действительно мощное русское прошлое автора, никуда от него не деться: наша юность, наши боли, любови наши…

РГ:  Как точнее определить, что именно связывает все три книги. Как вы определяете для себя?

Рубина: Я не определяю: я – чувствую. Конечно, во многих интервью я называю как-то то зыбкое, что связывает три романа, но ведь настоящей литературе прямолинейное называние вредит. Как можно обозначить это стремление заглянуть за край, эту попытку проникновения в иной мир, будь то зеркала, шедевры живописи или куклы?

РГ: Я слышала, что по вашей трилогии собираются снять сериал.

Рубина:  Сейчас я веду переговоры по поводу экранизации каждого из трех романов. Все пока на ранних стадиях. И сериалы будут сняты – если все сложится – по каждому роману. При всем том, что они названы трилогией, там разные герои, судьбы и истории.