Il sequestro sindrome di stoccolma заложники стокгольмский синдром 1997

В 1973 г. в Стокгольме Ян-Эрик Ульсон совершил попытку ограбления банка и вместе со своим другом Кларком Улофсонном взял в заложники четырёх человек. После пятидневной осады полиция провела спецоперацию и успешно обезвредила преступников. Если бы не одно обстоятельство, это заурядное для криминальной летописи происшествие быстро бы изгладилось из коллективной памяти. Всех, от журналистов и широкой общественности до учёных, поразило необычное поведение спасённых заложников. Они не только отказались давать показания против непутёвых грабителей, но и начали собирать деньги на их судебную защиту. Ульсон стал получать множество писем от узнавших о нём из СМИ восторженных дам, а впоследствии даже женился на одной из них. Улофсонн, в свою очередь, неоднократно встречался с одной из заложниц, и они стали дружить семьями.

Криминалист Нильс Бейерут обозначил это явление как стокгольмский синдром, имея в виду ситуацию, когда жертва (в первую очередь заложник) начинает испытывать симпатию к агрессору (в первую очередь захватчику) и в той или иной форме принимает его сторону. Подобные случаи идентификации с агрессором не являются большой редкостью и были описаны в психоанализе первой половины XX века от Фрейда до Фромма. Стокгольмский синдром можно объяснить как защитную психологическую реакцию, вызванную крушением внутренних барьеров человека под напором сильного стресса. Не имея больше эмоциональных сил справляться с ситуацией жертва-палач, жертва-агрессор, человек переосмысляет её так, чтобы воспринимать себя не объектом насилия, а союзником или инструментом. Снятие конфронтации снимает и напряжение и порой даже дарит чувство эйфории через отождествление с источником силы: раз ты на его стороне, тебе ничего не грозит, более того, ты можешь причаститься радости от её применения.

Эрих Фромм в своей знаковой книге «Бегство от свободы» описал более общий феномен, который назвал садомазохистской зависимостью, понимая под ней ситуацию, в которой один человек в разных сферах жизни отдаёт себя во власть другому (мазохизм), а тот, в свою очередь, восторженно принимает эту жертву и наслаждается своей властью над ним (садизм). Это явление чётко просматривается в области политических и идеологических отношений: подчинение человека вождю, церкви, организации, идее есть мазохистское предание собственной воли в дрожащие от восторга садистские руки лидеров. Садизм и мазохизм как явления психологические очень часто сливаются воедино в любой иерархической и бюрократической системе: человек с готовностью, а зачастую и рвением, подчиняется тому, что стоит над ним – и в то же время с упоением повелевает и помыкает всем, что находится ниже его.

И садизм, и мазохизм являются формами несвободы и болезненной зависимости. Садист столь же неспособен наслаждаться жизнью и существовать без жертвы, как и мазохист не может существовать без того, кому или чему он подчинён. Представляется, что садомазохистская зависимость (она же под несколько другим углом – стокгольмский синдром) есть явления ещё более общего характера, чем это описано у Фромма или в современной психологии. Они характеризуют не только отношения людей друг с другом, а отношения людей с жизнью.

Хорошо известно, что человек, начиная в юности с больших надежд и устремлений, под давлением разочарований, неудач, слабости, неуверенности или более трезвой оценки возможностей обыкновенно постепенно спускает свою планку всё ниже и ниже. При этом, чтобы контраст между тем, чего по-настоящему хотелось, и тем, что есть или может быть у нас в распоряжении, не был чересчур болезненным, мы совершаем подмену. Если процитировать Мишеля Монтеня, «не достигнув желаемого, мы начинаем делать вид, что желали достигнутого». Отказаться от своих подлинных целей и идеалов и поставить на их место нечто более доступное намного проще, чем их воплотить. Подобная подмена частично снимает стресс, чувство тревоги и вины, которые вызываются в нас сознанием того, что мы совсем не там в нашей жизни, где хотели бы быть. Что оказывается неприятным сюрпризом, так это тот факт, что данный самообман разрушает личность и обкрадывает жизнь столь же сильно, как и сам отказ от того, что нам действительно нужно.

На каждом шагу приходится встречать людей, гипнотически уверяющих других и, разумеется, самих себя, что у них всё благополучно, что в целом их устраивает ситуация, в которой они находятся, что большего и не нужно, даже если положение их плачевно и кардинально отличается от их подлинных желаний. Наряду с таким «принятием действительного за желаемое» наблюдается и второй механизм психологической самозащиты – поливание грязью недостигнутого предмета вожделения, следующая ступень рационализации поражения. На самом элементарном уровне это наблюдается в том, как зачастую люди интеллекта осмеивают мир плоти, а люди, к умственной работе не расположенные, посмеиваются над наивными интеллектуалами, бедные хулят богатых, а богатые презирают бедных, красивые презирают невзрачных, а некрасивые склонны к девальвации телесной красоты как ценности, сочась из всех пор духовностью.

Вот он – стокгольмский синдром в действии: мы отказываемся конструктивно воспринимать сопротивление, которое жизнь оказывает нашим планам и мечтам, отказываемся противостоять увлекающим нас силам регресса и потому подчиняемся ему. Мы часто встаём на сторону врага, отрекаемся от собственных святынь и бросаем их на поругание, обыкновенно даже не замечая и не признавая сей досадный факт. Именно с этим связана та очевидная морально-душевная деградация, которую приходится наблюдать во множестве людей по мере их взросления, сопровождаемого чередой унизительных компромиссов и отступлений от самих себя. Этот феномен затрагивают в своей книге «Диалектика Просвещения» Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер:

«В возрасте от 40 до 50 лет люди обыкновенно делают своеобразное открытие. Они обнаруживают, что у большинства из тех, с кем они вместе выросли и поддерживают отношения, наблюдаются изменения в привычках и в сознании. Один настолько перестаёт работать, что в расстройство приходят его дела, другой разрушает свой брак вовсе не по вине своей жены, третий совершает растрату. Но даже и те, с кем не случается столь радикальных происшествий, несут на себе признаки распада. Общение становится пресным, бестолковым, поводом для их бахвальства.

Сначала он склонен считать происходящее с его ровесниками превратной случайностью. Именно они и изменились к худшему. Быть может, дело тут в поколении и его особой, внешними обстоятельствами обусловленной судьбе. В конце концов, он обнаруживает, что всё это ему хорошо знакомо, только в аспекте отношения молодежи к взрослым. Разве не случалось ему убеждаться в том, что с тем или иным учителем, дядей или тёткой, приятелем родителей, а позднее с профессором университета или заведующим производственным обучением что-то не так! Он мог обнаружить в них до смешного сумасбродную черту характера, или же их присутствие навевало особенную скуку и разочаровывало.

Тогда он особенно не задумывался над этим, принимал неполноценность взрослых за естественный факт. Теперь он убедился: в условиях данных общественных отношений простое продолжение существования при сохранении навыков, технических или интеллектуальных, уже в зрелом возрасте приводит к кретинизму. Всё выглядит так, как если бы в наказание за то, что люди предали надежды своей юности и свыклись с миром, они оказались обречены на преждевременный распад».

Авторы делают здесь акцент на разлагающем влиянии социально-культурной среды, и оно, несомненно, присутствует. Однако власть её совсем не безгранична, в противном случае мы не наблюдали бы таких возможностей по разнообразию поступков и судеб в почти идентичных внешних условиях. Вспомним вновь справедливые слова Сартра: важно не то, что сделали из меня, а то, что я сам сделал из того, что сделали из меня. В любых обстоятельствах есть место для принятия кардинального решения: двигаемся ли мы вверх или вниз, к раскрытию высших возможностей своей личности или к застою и энтропии. Второй путь есть путь предательства, форма стокгольмского синдрома, когда человек из невежества вступает в союз с силами, противными самой сущности жизни. Когда люди замечают, что их усилия оказываются напрасны или приносят совсем не тот результат, к которому они стремились, то часто прекращают или сильно замедляют своё движение. Они не видят смысла в дискомфорте напряжения, не обеспечивающего им желаемых плодов из достижений и приобретений.

Мы уже знаем, что в силу нейробиологических и психологических причин, это крайне ошибочный ракурс восприятия. Жизнь человека, а в особенности её эмоциональный фон, определяется тем, кто он есть, а не тем, что он имеет. Счастье, продуктивность, смысл – это не то, что случается с нами, а то, как мы проживаем случающееся, определённая устойчивая структура информационных потоков в голове. Путь наверх и путь творческого дискомфорта является единственно правильным не столько потому, что он куда-то ведёт, сколько из-за того, чем он является по своей внутренней сути в каждый конкретный момент времени. Он есть противоположная предательству верность экспансивной и созидательной природе бытия, которая вознаграждается не когда-то в будущем, по итогам усилий, а уже сейчас – и тем больше, чем она последовательнее.

© Олег Цендровский

Канал в Telegram // Instagram // ВК // Поддержать автора

23 августа 1973 некий Ян Олссон ворвался в банк на улице Нормальмсторг в Стокгольме. Он взял в заложники несколько человек, выдвинув полиции ряд требований, включая свободу для Кларка Улоффсона – самого известного преступника законопослушной Швеции, фактически местного национального героя. На последнее требование власти согласились и отправили Улофссона в банк, надеясь, что его рассудительный характер поможет стабилизировать обстановку.

И в самом деле, когда он явился в банк, то обстановка с заложниками (трое женщин и один мужчина) стала и вовсе непринуждённой: они выпивали, болтали, ели пиццу, играли в настольные игры. Заложники сами просили встреч с журналистами и просили полицию не начинать штурм здания. После освобождения заложники сохранили с преступниками приятельские отношения.

С тех пор эмоциональная привязанность жертвы к агрессору стала называться «стокгольмским синдромом». О произведениях на эту тему и поговорим.

1. «Красавица и чудовище»

Первая и главная история о стокгольмском синдроме – «Красавица и чудовище». Хотя чудовищу следовало бы озаботиться поисками симпатичных дам, которым не так важна внешность, сколько материальная обеспеченность.

Красавица влюбляется в монстра, у которого она в плену, да и он платит ей взаимностью. Таким образом, наказание за цветочек превратилось в мелодраму. В экранизациях пытаются романтизировать причины, по которым возникла любовь – взаимопонимание, доброта и чистая душа чудища.

Но в основе всё равно та же схема – похищение и постепенная смена страха влюблённостью. Как и было сказано, стокгольмским синдромом пытаются называть только ситуации, где агрессор совершает исключительно неприятные действия по отношению к жертве, однако на самом деле синдром имеет большое количество вариаций.

2. «Призрак оперы»

Кадр из фильма

Одной из самых романтичных вариаций сюжета о «красавице и чудовище» является «Призрак оперы», который начался с романа Гастона Леру, но сейчас уже приобрёл целый вал разнообразных интерпретаций. Самое интересное в сюжете то, что стокгольмский синдром у жертвы не проявился, что и заставляет людей снова и снова обращаться к истории, так как она развивается логично с точки зрения здравого смысла, однако противоречит одному из важнейших человеческих паттернов.

Напомним основную канву, которая обеспечивает успех каждой версии. Некое с виду чудовищное создание (обезображенный человек/дух/человек, продавший душу) является сквозь зеркало молодой певице и учит её пению. Она исполнена благодарности учителю, но, когда тот является ей, она пугается.

Призрак в отчаянии похищает певицу, но и тогда она не влюбляется в него. Концовка у всех разная, самая популярная версия совпадает с литературной: из жалости певица готова остаться с монстром, но он, видя её готовность к жертве, отказывается и отпускает её на волю.

Призрак оперы – типичный пример «монстра с добрым сердцем», хотя эту доброту проявляет только к возлюбленной, потому что для всех остальных он убийца.

3. «Молчание ягнят»

Кадр из фильма

Наши красавица и чудовище – это Кларисса Старлинг и Ганнибал Лектор из «Молчания ягнят». Это противостояние молодой, но умной и амбициозной девушки против беспринципного, но обаятельного и искушённого «монстра», поразило не только интеллектуальные, но и более глубокие бессознательные слои разума зрителей.

В конечном счёте, Томас Харрис не выдержал давления фанатов, и преданная всеми своими друзьями Кларисса стала парой каннибалу-доктору, разделив с ним такое интеллектуальное развлечение, как постижение мозгов других людей всеми способами, не исключая и вкусовых.

То, что является иллюзией стокгольмского синдрома, а именно убеждение «если я буду на его стороне, он меня не тронет», в случае с Ганнибалом является реальностью. Таким образом, синдром Клариссы и зрителя обусловлен одной и той же причиной – приятно быть на стороне того, кто опасен для всех, но не для тебя. И чем страшнее монстр, который тебя защищает, тем в большой безопасности ты себя ощущаешь.

4. «Цветы на чердаке»

Кадр из фильма

Любовь между жертвой и маньяком – это излюбленная тема триллеров. Зачастую это бывает и болезненная любовь между родителем и ребёнком (и не об инцесте речь), когда родителю нравится доставлять страдание, а ребёнок тем более предан ему, чем больше считает, что сам заслужил подобное отношение.

Началось всё с жутковатого бестселлера «Цветы на чердаке», а сейчас вышло уже несколько хитов наших лет, когда родитель страдает «синдромом Мюнхгаузена по доверенности», то есть заставляет ребёнка симулировать болезнь или же специально болезнь провоцирует, чтобы быть ребёнку нужным, заботиться о нём.

И ребёнок, который понимает всю болезненную составляющую подобного чувства, всё равно, благодаря стокгольмскому синдрому, продолжает любить родителя, не в силах разобраться, что такое поведение – проявление не любви, а психической болезни.

5. «Тарантул»

Кадр из фильма

Но всё же сосредоточимся на отношениях между полами и всему потенциалу сказки о чудище и красотке. Мужчина, который навязывает свою любовь, это преступник, какими бы целями он ни руководствовался. Отлично это показано в фильме «Кожа, в которой я живу», который был снят по книге Тьери Жонке «Тарантул».

Концовки у фильма и книги разнятся, причём в книге стокгольмский синдром выражен более явно. Хотя в основе своей это один и тот же сюжет про врача, который ошибочно винит молодого парня в смерти своей дочери, похищает его и превращает в женщину.

Это запутанное в плане гендера повествование задаёт всё тот же вопрос: почему нас так привлекает эта история про красавицу и чудовище, что люди готовы разыгрывать её раз за разом? Впрочем, фильм, в отличие от книги, задаёт и другой вопрос: есть ли у стокгольмского синдрома предел? Способна ли красавица перестать видеть в похитителе принца и, наконец, увидеть чудище таким, какое оно есть?

У заложников в отделении банка на улице Нормальмсторг была очень веская и логичная причина желать успеха своим похитителям. В случае штурма банка полицией, вполне могли погибнуть все, включая заложников, требования похитителей не наносили вреда интересам заложников, преступники отлично с ними обращались, не считали заложников ниже себя и вовсе не были заинтересованы в убийствах.

В то же время этот случай заставил учёных обратить внимание на странный феномен, когда человек начинает считать себя не жертвой, а соучастником преступника. Даже когда против него обращена агрессия, случаются акты насилия, какой-то защитный механизм заставляет человека считать, что они с преступником всё равно заодно.

А какие книги с описанием стокгольмского синдрома знаете вы? Делитесь в комментариях!

До новых книг!

Ваш Book24