Я люблю тебя так что это теперь диагноз индуцированный синдром тебядефицита

Медленный танец

С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще; она смотрит ему в ресницы – почти тигрица, обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно, всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; его тянет снимать на пленку, фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно. Даже больше, осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, “вот я спрячусь – ты не найдешь меня”; она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой бликов два их овала. Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала. Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш, я уж думала – все, не выношу, несудьба. Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола. А вот тут, гляди, – родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо, обнимает, ластится. Он не любит ее, наверное, с января еще – но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; “я тебе случайная и чужая”. Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота – остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится – и до вечера будет маяться отчего-то.

Я твой щен: я скулю, я тычусь в плечо незряче,
Рвусь на звук поцелуя, тембр – что мглы бездонней;
Я твой глупый пингвин – я робко прячу
Свое тело в утесах теплых твоих ладоней;

Я картограф твой: глаз – Атлантикой, скулу – степью,
А затылок – полярным кругом: там льды; that’s it.
Я ученый: мне инфицировали бестебье.
Тебядефицит.

Ты встаешь рыбной костью в горле моем – мол, вот он я.
Рвешь сетчатку мне – как брусчатку молотит взвод.
И – надцатого мартобря – я опять животное,
Кем-то подло раненное в живот.

Пройду, любовищу мою волоча.
В какой ночи,
бредовой,
недужной,
Какими Голиафами я зачат –
Такой большой
И такой ненужный?

В. Маяковский, 1916

Первой истошной паникой по утрам –
Как себя вынести,
Выместить, вымести;
Гениям чувство кем-то-любимости –
Даже вот Богом при входе в храм –
Дорого: смерть за грамм.

Впрочем, любая доза для нас горька
Ломками острыми;
Странное чувство рожденных монстрами:
Если не душит собственная строка –
Изредка доживаем до сорока.

Загнанно дышим; из пузырька драже
Сыплем в ладонь, от ужаса обессилев.
Лучший поэт из нынешних – Саш Васильев,
И тому тридцать шесть уже.

Впрочем, мы знаем каждый про свой черед –
Кому из верности
Нас через дверь нести;
Общее чувство несоразмерности –
Даже с Богом, который врет –
Ад, данный наперед:

Мощь-то близкого не спасла б
Тенью хоть стань его.

Нету смертельнее чувства титаньего,
Тяжелей исполинских лап –
Хоть ты раним и слаб.

Масть Кинг-Конгова; дыбом шерсть.
Что нам до Оскара,
Мы – счет веков с кого;
До Владимира Маяковского
Мне – всего сантиметров шесть.

Царь? Так живи один, не калечь ребят.
Негде? Так ты прописан-то сразу в Вечность.

Вот удивится тот, кто отправит в печь нас:
Памятники! Смеются! И не горят!..

В освещении лунном мутненьком,
Проникающем сквозь окно,
Небольшим орбитальным спутником
Бог снимает про нас кино.

Из Его кружевного вымысла
Получился сплошной макабр.

Я такая большая выросла,
Что едва помещаюсь в кадр.

Бабьелетнее

Октябрь таков, что хочется лечь звездой
Трамваю на круп, пока контролер за мздой
Крадется; сражен твоей верховой ездой,
Бог скалится самолетною бороздой.

Октябрь таков, что самба звенит в ушах,
И нет ни гроша, хоть счастье и не в грошах.
Лежишь себе на трамвае и шепчешь – ах,
Бог, видишь, я еду в город, как падишах!

***

Как у него дела? Сочиняешь повод
И набираешь номер; не так давно вот
Встретились, покатались, поулыбались.
Просто забудь о том, что из пальца в палец
Льется чугун при мысли о нем – и стынет;
Нет ничего: ни дрожи, ни темноты нет
Перед глазами; смейся, смотри на город,
Взглядом не тычься в шею-ключицы-ворот,
Губы-ухмылку-лунки ногтей-ресницы –
Это потом коснется, потом приснится;
Двигайся, говори; будет тихо ёкать
Пульс где-то там, где держишь его под локоть;
Пой; провоцируй; метко остри – но добро.
Слушай, как сердце перерастает ребра,
Тестом срывает крышки, течет в груди,
Если обнять. Пора уже, все, иди.

И вот потом – отхлынуло, завершилось,
Кожа приобретает былой оттенок –
Знай: им ты проверяешь себя на вшивость.
Жизнеспособность. Крепость сердечных стенок.
Ты им себя вытесываешь, как резчик:
Делаешь совершеннее, тоньше, резче;
Он твой пропеллер, двигатель – или дрожжи
Вот потому и нету его дороже;
С ним ты живая женщина, а не голем;
Плачь теперь, заливай его алкоголем,
Бейся, болей, стихами рви – жаркий лоб же,
Ты ведь из глины, он – твой горячий обжиг;
Кайся, лечи ошпаренное нутро.
Чтобы потом – спокойная, как ведро, –
“Здравствуй, я здесь, я жду тебя у метро”.

***

Схватить этот мир, взболтать, заглотать винтом,
Почувствовать, как лавина втекает ртом, –
Ликующая, осенняя, огневая;

Октябрь таков – спасибо ему на том –
А Тот, Кто уже придумал мое “потом”, –
Коснулся щекой спины моего трамвая.

Одно утро

Город носит в седой немытой башке гирлянды
И гундит недовольно, как пожилая шлюха,
Взгромоздившись на барный стул; и все шепчут: глянь ты!
Мы идем к остановке утром, закутав глухо
Лица в воротники, как сонные дуэлянты.

Воздух пьется абсентом – крут, обжигает ноздри
И не стоит ни цента нам, молодым легендам
(Рока?); Бог рассыпает едкий густой аргентум,
Мы идем к остановке, словно Пилат с Га-Ноцри,
Вдоль по лунной дороге, смешанной с реагентом.

Я хотела как лучше, правда: надумать наших
Общих шуток, кусать капризно тебя за палец,
Оставлять у твоей кровати следы от чашек,
Улыбаться, не вылезать из твоих рубашек,
Но мы как-то разбились.
Выронились.
Распались.

Нет, не так бы, не торопливо, не на бегу бы –
Чтоб не сдохнуть потом, от боли не помешаться.
Но ведь ты мне не оставляешь простого шанса,
И слова на таком абсенте вмерзают в губы
И беспомощно кровоточат и шелушатся.

Вот все это: шоссе, клаксонная перебранка,
Беспечальность твоя, моя неживая злость,
Трогать столб остановки, словно земную ось,
Твоя куртка саднит на грязном снегу, как ранка, –
Мне потребуется два пива, поет ДиФранко,
Чтобы вспомнить потом.
И пять – чтобы не пришлось.

СПТД

Нет, доктор, меня не портят – а умирают.
Вспороли все мои струны подряд, пройдохи.
Они меня не умеют. Перевирают.
Фальшивят меня, бросают на полувздохе.

Играют меня по-школьному, зло, громоздко,
Не чувствуют сути! Жалуешься – угрозы.
А если б они прислушались! Если б мозга
Коснулся сигнал – ведь были бы виртуозы!

Но вывернут так – себя не узнаешь в зеркале.
А я открываюсь искренне, без условий.
И плачу: За что ж вы так меня исковеркали?..
Они мне: Да ну, сам черт в тебе ногу сломит.

Мальчишки ведь, дети – что бы хоть понимали!
Хохочут, кричат, с размаху бьют по плечу!
Но вот расшалились, доктор, – и доломали.
Не трогайте, доктор, хватит.
Я не звучу.

***

Накрывают тревогой койки – такой тяжелой, что не засну.
Испариться бы, попросить их меня не трогать.
Я люблю тебя так, как щупают языком кровоточащую десну.
Как касаются пальцем места, где содран ноготь.

Я люблю тебя, как в приемной сидят и ждут.
Побелелые, словно выпаренные, лица.
Ожиданье – такой же спазм: оно крутит в жгут.
Я люблю тебя так, что больно пошевелиться.

Я не жду ничего. Я смирная, будто агнец.
Врач всех нас оглядит и цокнет: “Вот молодцы-то!”
Я люблю тебя так, что это теперь диагноз.
Индуцированный синдром тебядефицита.

***

Да, а лето-то какое.
Все несется кувырком.
Из приемного покоя
Тянет свежим ветерком.

Стекла в длинных грязных каплях.
Птицы высоко летят.
Девушки в больничных тапках
Все похожи на утят.

Тишина, прохлада, благость.
Мысли съело пустотой.
Сестры в капельницы август
Разливают золотой.

Навещать приходят реже –
Дорог внутренний уют.

Скоро мне тебя отрежут
И зашьют.

Смс

Жаль, в моих смс-архивах программы нету,
Что стирала бы слой отмерший в режиме “авто”.
Я читаю “ну я же рядом с тобой” – а это
Уже неправда.

Недействительные талоны; ущерб немыслим.
Информация неверна; показанья лживы.
Он писал мне “я тут умру без тебя”, но мы с ним
Остались живы.

Я читаю: “Я буду после работы сразу
И останусь” – но не останется. Нестыковки.
Пусть указывают срок годности каждой фразы
На упаковке.

Истечет ведь куда быстрее, чем им поверишь.
И за это им даже, в общем-то, не предъявишь.
Сколько нужно, чтоб написать их? Минуты две лишь
И десять клавиш.

Сколько нужно, чтоб обезвредить их, словно мину
У себя в голове?.. Сапер извлечет из почвы
Как из почты, и перережет, как пуповину
Проводочек: “Эй, половина.
Спокойной ночи”.

То заплачет, как дитя

Ревет, и чуть дышит, и веки болезненно жмурит,
Как будто от яркого света; так стиснула ручку дверную –
Костяшки на пальцах белеют; рука пахнет мокрой латунью.
И воду открыла, и рот зажимает ладонью,
Чтоб не было слышно на кухне.
Там сонная мама.
А старенькой маме совсем ни к чему волноваться.

Ревет, и не может, и злится, так это по-бабьи,
Так это дурацки и детски, и глупо, и непоправимо.
И комьями воздух глотает, гортанно клокочет
Слезами своими, как будто вот-вот захлебнется.
Кот кругло глядит на нее со стиральный машины,
Большой, умноглазый, печальный; и дергает ухом –
Снаружи-то рыжим, внутри – от клеща почерневшим.

Не то чтоб она не умела с собою справляться – да сдохли
Все предохранители; можно не плакать годами,
Но как-то случайно
Обнимут, погладят, губами коснутся макушки –
И вылетишь пулей,
И будешь рыдать всю дорогу до дома, как дура,
И тушью испачкаешь куртку,
Как будто штрихкодом.

Так рвет трубопровод.
Истерику не перекроешь, как вентилем воду.

На улице кашляет дядька.
И едет машина,
По камешкам чуть шелестя – так волна отбегает.
И из фонаря выливается свет, как из душа.
Зимой из него по чуть-чуть вытекают снежинки.

Она закусила кулак, чтобы не было громко.
И правда негромко.

Чего она плачет? Черт знает – вернулась с работы,
Оставила сумку в прихожей, поставила чайник.
– Ты ужинать будешь? – Не буду. – Пошла умываться,
А только зашла, только дверь за собой затворила –
Так губы свело,
И внутри всю скрутило, как будто
Белье выжимают.
И едет по стенке, и на пол садится, и рот зажимает ладонью,
И воздухом давится будто бы чадом табачным.

Но вроде легчает. И ноздри опухли, и веки,
Так, словно избили; глядит на себя и кривится.
Еще не прошло – но уже не срывает плотины.
Она себя слушает. Ставит и ждет. Проверяет.
Так ногу заносят на лед молодой, неокрепший,
И он под ногами пружинит.

Выходит из ванной, и шлепает тапками в кухню,
Настойчиво топит на дне своей чашки пакетик
Имбирного чаю. Внутри нежило и спокойно,
Как после цунами.
У мамы глаза словно бездны – и все проницают.
– Я очень устала. – Я вижу. Достать шоколадку?..

А вечер просунулся в щелку оконную, дует
Осенней прохладой, сложив по-утиному губы.
Две женщины молча пьют чай на полуночной кухне,
Ломают себе по кирпичику от шоколадки,
Хрустя серебристой фольгою.

Тридцать слов

Для Орфеев – приманки с мертвыми Эвридиками:
Сами ломятся в клетку. Правило птицелова.

Так любое “иди ко мне” слышишь как “и дико мне”.
А нейтральное “it’s a lover” –
Как “it’s all over”.

Путевые песенки

А что, говорю, вот так, говорю, любезный.
Не можешь любить – сиди, говорю, дружи.
Я только могу тебя обнимать, как бездной.
Как пропасть ребенка схватывает во ржи.

А что, говорю я, дверь приоткрыв сутуло.
Вот терем мой, он не низок и не высок.
Я буду губами трогать тебя, как дуло
Беретты – между лопаток или в висок.

А что, говорю, там город лежит за дверью.
Пустыня, и в каждом сквере по миражу,
В руке по ножу, на лавочке по бомжу.
А я все сижу, гляжу и глазам не верю.
Сижу, говорю, и глаз с тебя не свожу.

***

У сердца отбит бочок.
Червоточинка, ранка, гнилость.
И я о тебе молчок,
А оно извелось, изнылось;

У сердца ободран край,
Подол, уголок, подошва.
Танцуй вот теперь, играй, –
С замочной дырой в подвздошье;

У сердца внутри боксер.
Молотит в ребро, толкает.
Изводит меня, костяшки до мяса стер.
А ты поглядишь – а взор у тебя остер,
Прищурен, глумлив – и там у него нокаут.

***

Я буду писать стихи ему – может он
Расслышит их, возвращаясь под утро с пьянки.
На шею себе повесит их, как жетон,
Стальной, именной, простого сержанта янки.

И после, какой ни будь он подлец и хам,
Кому ни клади в колени башку патлату –
Ведь не одна ж, –
Господь его опознает по тем стихам,
Хитро подмигнет, возьмет под крыло по блату.
Мол: “Этот – наш”.

Глупо, но

– Разлюбила тебя, весной еще. – Да? Иди ты!
– Новостные сайты читай. – С твоими я не знаком.
И смеется. А все слова с тех пор – паразиты:
Мертворожденными в горле встают комком.

– Разлюбила тебя, афишами посрывала!
– Да я понял, чего ты, хватит. Прости, что снюсь.
И молчит, выдыхая шелковый дым устало,
И уходит, как из запястья уходит пульс.