Синдром толпы пример из литературы

Раскрывая тему «герой и толпа», необходимо учитывать следующие моменты. Это конфликт характерен для романтической эстетики: перед нами герой-одиночка, незаурядная личность, приподнятая над толпой. Таким героем является герой комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» Александр Андреевич Чацкий. Это, несомненно, более умный, образованный, интеллигентный человек, чем те «25 глупцов», которые его окружают.

Конфликт комедии выявляет образ главного героя: это яркая, незаурядная личность; человек, который любит Россию; гордый; наблюдательный; у него доброе сердце, свободолюбивые взгляды. Конфликт, в который вступают Чацкий и московское общество, весь ход сюжета убедительно доказывают, что Чацкий, по сути дела, один на один с целым мирком в миниатюре (миром Фамусова). Яркие личностные качества Чацкого противопоставляются обществу, все представители которого так единодушны в своих взглядах, убеждениях. Фамусовское общество является жалким подражателем всего французского; и только Чацкий – единственный русский человек во всей пьесе. «Воскреснем ли когда от чужевластья мод?» – вопрошает он, иронизируя над тем, что московское общество одевается по французской моде, предпочитает французскую кухню, французский язык знает лучше, чем русский.

Фамусовское общество рассматривает службу как источник доходов, наилучшим путем для карьерного роста считая путь служения лицам, а не делу; Чацкий же готов служить, а вот «прислуживаться» ему тошно. Кроме того, московское общество живет по жестоким законам крепостного права. Для Чацкого же неприемлемо делать из людей рабов, покупать и продавать их, как вещи.

Общество Фамусова выписано автором как единый живой организм, на редкость единодушный в своей борьбе со всем новым, истинным, чистым, светлым, со всем, что воплотилось в образе Чацкого.

Герой и толпа изображены и в другом произведении русской классики – стихотворении М.Ю. Лермонтова «Как часто пестрою толпою окружен». Лирический герой этого стихотворения, написанного Лермонтовым под впечатлением шумного новогоднего бала – маскарада под 1840 год, чувствует себя одиноким в яркой, нарядной толпе. Неприятие им окружающего диктует особый выбор образов, которые не просто следуют один за другим, а как бы «нагнетаются»: «пестрая толпа», «дикий шепот затверженных речей», «образы бездушные людей».

В этом светском обществе нет искренности, естественности (недаром поэт употребляет эпитет «затверженные» речи; затверженные – т.е. раз и навсегда заученные речи-штампы); нет живого чувства, которое заменяет холодный расчет (у красавиц в свете «бестрепетные руки»).

Лирический герой – человек совсем иного склада: будучи в духовном отношении более ранимым, чутким, восприимчивым, интеллектуальным, чем вся эта «толпа», он томится в их душном мире, и «наружно погрузясь в их блеск и суету», он душой устремляется туда, где прошло его детство, где он был счастлив:

Лечу я вольной, вольной птицей

Внимание!

Если вам нужна помощь в написании работы, то рекомендуем обратиться к
профессионалам. Более 70 000 авторов готовы помочь вам прямо сейчас. Бесплатные
корректировки и доработки. Узнайте стоимость своей работы.

И вижу я себя ребенком, и кругом

Родные все места: высокий барский дом

И сад с разрушенной теплицей…

Заурядной толпе не понять тоски лирического героя, который томится условностями света; у которого есть чувство Родины; чувство Прекрасного.

Читая роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», мы не можем не возмущаться поступками Печорина: он погубил несчастную Бэлу; играл чувствами и самолюбием Грушницкого, Мэри; равнодушен и холоден с Максим Максимычем. Ответ на вопрос: «Почему он такой, почему сеет зло?» дает нам сам Печорин в своей беседе – исповеди с Мери. Героя развратило и погубило двуличное общество.

В этой откровенной беседе перед нами, на несколько мгновений, предстает прежний Печорин: чистый, благородный, открытый и очень одинокий, потому что против него – целое общество. Герою не верили, что он «скромен»; что «глубоко чувствует добро и зло»; что он «готов любить весь мир»; правдив, – и тогда Печорин стал «скрытен», «злопамятен», «завистлив», «выучился ненавидеть»: «Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли».

Таким образом, раскрывая тему «герой и толпа», «личность и общество», русские писатели XIX века противопоставляют обществу, косному, темному, душащему, личность – яркую, незаурядную, сильную, возвышающуюся над толпой.

Получить выполненную работу или консультацию специалиста по вашему
учебному проекту

Узнать стоимость

Источник

Раскрывая тему “герой и толпа”, необходимо учитывать следующие моменты. Это конфликт характерен для романтической эстетики: перед нами герой-одиночка, незаурядная личность, приподнятая над толпой. Таким героем является герой комедии А. С. Грибоедова “Горе от ума” Александр Андреевич Чацкий.

Это, несомненно, более умный, образованный, интеллигентный человек, чем те “25 глупцов”, которые его окружают.

Конфликт комедии выявляет образ главного героя: это яркая, незаурядная личность; человек, который любит Россию; гордый;

наблюдательный; у него доброе сердце, свободолюбивые взгляды. Конфликт, в который вступают Чацкий и московское общество, весь ход сюжета убедительно доказывают, что Чацкий, по сути дела, один на один с целым мирком в миниатюре (миром Фамусова). Яркие личностные качества Чацкого противопоставляются обществу, все представители которого так единодушны в своих взглядах, убеждениях.

Фамусовское общество является жалким подражателем всего французского; и только Чацкий – единственный русский человек во всей пьесе. “Воскреснем ли когда от чужевластья мод?” – вопрошает он, иронизируя над тем, что московское

общество одевается по французской моде, предпочитает французскую кухню, французский язык знает лучше, чем русский.

Фамусовское общество рассматривает службу как источник доходов, наилучшим путем для карьерного роста считая путь служения лицам, а не делу; Чацкий же готов служить, а вот “прислуживаться” ему тошно. Кроме того, московское общество живет по жестоким законам крепостного права. Для Чацкого же неприемлемо делать из людей рабов, покупать и продавать их, как вещи.

Герой и толпа изображены и в другом произведении русской классики – стихотворении М. Ю. Лермонтова “Как часто пестрою толпою окружен”. Лирический герой этого стихотворения, написанного Лермонтовым под впечатлением шумного новогоднего бала – маскарада под 1840 год, чувствует себя одиноким в яркой, нарядной толпе. Неприятие им окружающего диктует особый выбор образов, которые не просто следуют один за другим, а как бы “нагнетаются”: “пестрая толпа”, “дикий шепот затверженных речей”, “образы бездушные людей”.

В этом светском обществе нет искренности, естественности (недаром поэт употребляет эпитет “затверженные” речи; затверженные – т. е. раз и навсегда заученные речи-штампы); нет живого чувства, которое заменяет холодный расчет (у красавиц в свете “бестрепетные руки”).

Лирический герой – человек совсем иного склада: будучи в духовном отношении более ранимым, чутким, восприимчивым, интеллектуальным, чем вся эта “толпа”, он томится в их душном мире, и “наружно погрузясь в их блеск и суету”, он душой устремляется туда, где прошло его детство, где он был счастлив:

Лечу я вольной, вольной птицей

И вижу я себя ребенком, и кругом

Родные все места: высокий барский дом

И сад с разрушенной теплицей…

Читая роман М. Ю. Лермонтова ” Герой нашего времени “, мы не можем не возмущаться поступками Печорина: он погубил несчастную Бэлу; играл чувствами и самолюбием Грушницкого, Мэри; равнодушен и холоден с Максим Максимычем. Ответ на вопрос: “Почему он такой, почему сеет зло?” дает нам сам Печорин в своей беседе – исповеди с Мери. Героя развратило и погубило двуличное общество.

В этой откровенной беседе перед нами, на несколько мгновений, предстает прежний Печорин: чистый, благородный, открытый и очень одинокий, потому что против него – целое общество. Герою не верили, что он “скромен”; что “глубоко чувствует добро и зло”; что он “готов любить весь мир”; правдив, – и тогда Печорин стал “скрытен”, “злопамятен”, “завистлив”, “выучился ненавидеть”: “Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли”.

Таким образом, раскрывая тему “герой и толпа”, “личность и общество”, русские писатели XIX века противопоставляют обществу, косному, темному, душащему, личность – яркую, незаурядную, сильную, возвышающуюся над толпой.

Loading…

Источник

Составитель: Я. А. Гайдукова.

(Это первый опыт Лермонтова в прозе.)

Глава 14.

Поближе, между столбами, и против царских дверей пестрела толпа. Перед Вадимом было волнующееся море голов, и он с возвышения свободно мог рассматривать каждую; тут мелькали уродливые лица, как странные китайские тени, которые поражали слиянием скотского с человеческим, уродливые черты, которых отвратительность определить невозможно было, но при взгляде на них рождались горькие мысли; тут являлись старые головы, исчерченные морщинами, красные, хранящие столько смешанных следов страстей унизительных и благородных, что сообразить их было бы трудней, чем исчислить; и между ними кое-где сиял молодой взор, и показывались щеки, полные, раскрашенные здоровьем, как цветы между серыми камнями.

Имея эту картину пред глазами, вы без труда могли бы разобрать каждую часть ее; но целое произвело бы на вас впечатление смутное, неизъяснимое; и после, вспоминая, вы не сумели бы ясно представить себе ни одного из тех образов, которые поразили ваше воображение, подали вам какую-нибудь новую мысль и, оставив ее, сами потонули в тумане.

Вадим для рассеянья старался угадывать внутреннее состояние каждого богомольца по его наружности, но ему не удалось; он потерял принятый порядок, и скоро всё слилось перед его глазами в пестрое собранье лохмотьев, в кучу носов, глаз, бород: и озаренные общим светом, они, казалось, принадлежали одному, живому, вечно движущемуся существу; – одним словом, это была – толпа: нечто смешное и вместе жалкое!

Бродячий взгляд Вадима искал где-нибудь остановиться, но картина была слишком разнообразна, и к тому же все мысли его, сосредоточенные на один предмет, не отражали впечатлений внешних; одно мучительно-сладкое чувство ненависти, достигнув высшей своей степени, загородило весь мир, и душа поневоле смотрела сквозь этот черный занавес.

Глава 15

Вокруг яркого огня, разведенного прямо против ворот монастырских, больше всех кричали и коверкались нищие. Их радость была исступление; озаренные трепетным, багровым отблеском огня, они составляли первый план картины; за ними всё было мрачнее и неопределительнее, люди двигались, как резкие, грубые тени; казалось, неизвестный живописец назначил этим нищим, этим отвратительным лохмотьям приличное место; казалось, он выставил их на свет как главную мысль, главную черту характера своей картины…

Они были душа этого огромного тела – потому что нищета душа порока и преступлений; теперь настал час их торжества; теперь они могли в свою очередь насмеяться над богатством, теперь они превратили свои лохмотья в царские одежды и кровью смывали с них пятна грязи; это был пурпур в своем роде; чем менее они надеялись повелевать, тем ужаснее было их царствование; надобно же вознаградить целую жизнь страданий хотя одной минутой торжества; нанести хотя один удар тому, чье каждое слово было – обида, один – но смертельный. Когда служба в монастыре отошла, и приезжие богомольцы толкаясь, кучею повалили на крыльцо, то шум на время замолк, и потом вдруг пробежал зловещий ропот по толпе мятежной, как ропот листьев, пробужденных внезапным вихрем. И неизвестная рука, неизвестный голос подал знак, не условный, но понятный всем, но для всех повелительный; это был бедный ребенок одиннадцати лет не более, который, заграждая путь какой-то толстой барыне, получил от нее удар в затылок и, громко заплакав, упал на землю… этого было довольно: толпа зашевелилась, зажужжала, двинулась – как будто она до сих пор ожидала только эту причину, этот незначущий предлог, чтобы наложить руки на свои жертвы, чтоб совершенно обнаружить свою ненависть! Народ, еще неопытный в таких волнениях, похож на актера, который, являясь впервые на сцену, так смущен новостию своего положения, что забывает начало роли, как бы твердо ее ни знал он; надобно непременно, чтоб суфлер, этот услужливый Протей, подсказал ему первое слово, – и тогда можно надеяться, что он не запнется на дороге.

Нелегко было пробраться в этот день в большую залу, считавшуюся в то время самым обширным закрытым помещением на свете. …Запруженная народом площадь перед Дворцом правосудия представлялась зрителям, глядевшим на нее из окон, морем, куда пять или шесть улиц, подобно устьям рек, непрерывно извергали все новые потоки голов. Непрестанно возрастая, эти людские волны разбивались об углы домов, выступавшие то тут, то там, подобно высоким мысам в неправильном водоеме площади.

Посредине высокого готического фасада Дворца правосудия находилась главная лестница, по которой безостановочно поднимался и спускался людской поток; расколовшись ниже, на промежуточной площадке, надвое, он широкими волнами разливался по двум боковым спускам; эта главная лестница, как бы непрерывно струясь, сбегала на площадь, подобно водопаду, низвергающемуся в озеро. Крик, смех, топот ног производили страшный шум и гам. Время от времени этот шум и гам усиливался: течение, несшее толпу к главному крыльцу, поворачивало вспять и, крутясь, образовывало водовороты. Причиной тому были либо стрелок, давший кому-нибудь тумака, либо лягавшаяся лошадь начальника городской стражи, водворявшего порядок; эта милая традиция, завещанная парижским прево конетаблям, перешла от конетаблей по наследству к конной страже, а от нее к нынешней жандармерии Парижа.

В дверях, в окнах, в слуховых оконцах, на крышах домов кишели тысячи благодушных, безмятежных и почтенных горожан, спокойно глазевших на Дворец, глазевших на толпу и ничего более не желавших, ибо многие парижане довольствуются зрелищем самих зрителей, и даже стена, за которой что-либо происходит, уже представляет для них предмет, достойный любопытства.

Если бы нам, живущим в 1830 году, дано было мысленно вмешаться в толпу парижан XV века и, получая со всех сторон пинки, толчки, —прилагая крайние усилия, чтобы не упасть, проникнуть вместе с ней в обширную залу Дворца, казавшуюся в день 6 января 1482 года такой тесной, то зрелище, представившееся нашим глазам, не лишено было бы занимательности и очарования; нас окружили бы вещи столь старинные, что они для нас были бы полны новизны.

Если читатель согласен, мы попытаемся хотя бы мысленно воссоздать то впечатление, которое он испытал бы, перешагнув вместе с нами порог обширной залы и очутившись среди толпы, одетой в хламиды, полукафтанья и безрукавки.

Прежде всего мы были бы оглушены и ослеплены. [Описание залы]

Теперь вообразите себе эту громадную продолговатую залу, освещенную сумеречным светом январского дня, заполоненную пестрой и шумной толпой, которая плывет по течению вдоль стен и вертится вокруг семи столбов, и вы получите смутное представление о той картине, любопытные подробности которой мы попытаемся обрисовать точнее.

Описание давки на Ходынском поле 30 мая 1896. Фрагменты.

Перед ними стояла толпа. Стояла молча, странно раскачиваясь, и из глубины ее то и дело раздавались стоны и крики. По головам тесно – плечом к плечу, руками не шевельнешь – зажатых, сдавленных людей порою уже лезли мальчишки, а то и вполне взрослые парни, упираясь сапогами во что придется. В беззащитные лица, затылки, спины, плечи. А толпа стонала и раскачивалась, раскачивалась и стонала, не двигаясь с места.

– Назад! – крикнула Феничка. – Назад, барышня! В овраге спрячемся, беда будет, беда…

Они повернули назад, но пробежали немного, потому что из оврага выросла вдруг задыхающаяся, распаренная крутым подъемом живая человеческая волна. Девушки сразу остановились, но увернуться от людского потока им уже не удалось. Овражная масса подхватила их, втянула, всосала в себя и помчала туда, куда рвалась сама. Их закружило, оторвало друг от друга…

– Барышня-а!.. – отчаянно, изо всех сил закричала Феничка, но Надя уже не видела ее.

<…>Надю разворачивало и вертело в стремнине еще не утрамбованной толпы. Внутри нее пока еще сохранялась крохотная свобода, позволявшая шевелить руками и даже чуть сдвигаться из одного ревущего ряда в другой, но уже не дававшая никакой возможности вырваться наружу. Пока все – красные, с распаренными лицами – еще дышали полной грудью, жадно хватая воздух широко разинутыми ртами. И при этой относительной свободе овражная толпа, захватившая Надю и набравшая изрядную инерцию движения, врезалась в толпу, появившуюся из Петровского парка. Долго топтавшуюся на месте, долго терпевшую немыслимую тесноту и только-только начавшую двигаться после полицейской команды начать раздачу царских подарков. Удар свежей волны вызвал давку и суматоху…

Но тут слева от них – то ли от линии буфетов, то ли со стороны Москвы – возник новый поток, такой же орущий, стонущий, хрипящий, звериный и неуправляемый. Он врезался с припасенной где-то силой в их движение, задержался на мгновение от удара о него, вызвав смертные вопли тех, кто попал меж двух потоков, но их волну развернуло вправо, пронесло мимо буфетов и с удвоенной скоростью погнало в сторону балаганов. Надя, уже давно потерявшая туфли и быстро-быстро семенившая маленькими шажками, не ощущая боли сбитых в кровь ступней, вдруг почувствовала, как рванули сзади за юбку, споткнулась, но чудом устояла на ногах, поддернув юбку до того, как каблуки семенивших позади успели вторично на нее наступить.

<…> Поток, в который попала Надя, – а таких отдельных потоков образовалось много, семенил, точнее, бежал, семеня изо всех сил, молча. Слышалось только громкое, единое по вдохам и выдохам дыхание, точно бежали не люди, даже не стадо, а – зверь. Косматый и беспощадный зверь, сотворенный растерявшими облик человеческий и уже озверевшими людьми.

«…по образу и подобию Божьему…»

Уже не было этого. Не было ни образа, ни подобия, уже зачалось иное создание по иному образу и по иному подобию. Еще дико кричали, рыдали, стонали последними стонами, хрипели последними хрипами и ругались последними словами где-то в головах этой гигантской гидры, рвущейся к самоубийству…

Источник